"Над Карпатами – небо низкое, соловьями грохочет Ворскла… Здравствуй, милый Иван Денисович! Расскажи, как тебе живётся. Напиши мне полстрочки Бродского, наколдуй пол-октавы Брамса… Ничего, что на "ты" без спросу я? Во Христе мы да в Будде – братья. Над Шекспиром белеет статуя. Два студента зубрят науку: говорят, мол, что род диктатора завершается с третьим внуком"…
Это из ее письма Солженицину. Ее – в смысле Евгении Бильченко. Поэтессы, которая выступила с открытым письмом после разгрома выставки художника Давида Чичкана, призывая украинскую интеллигенцию сказать "простую правду о том, что в нашей стране – тоталитарный режим".
Это не сошло ей с рук. Удивительное дело, но ее одинаково ненавидят русские и украинские радикалы, и считают предателем украинские и российские интеллигенты. Многие из них. Потому что в условиях войны говорить о мире – дело такое же гиблое, как читать крокодилам лекцию о вегетарианстве.
Впрочем, Женю это ничуть не смущает. В самой ее внешности заложено противоречие: пестрая, как строптивый подросток, внешне похожая на Пеппи Длинный Чулок, она, тем не менее, является не просто преподавателем кафедры культурологии Национального педагогического университета имени М.П. Драгоманова, но и доктором наук, а ее стихи переведены на 23 языка мира.
Фото Анастасия Рафал, "Страна"
Столь же заковырист – во всяком случае для стороннего наблюдателя – и ее путь к миротворчеству. Поскольку когда-то она поддерживала Майдан и была волонтером "Правого сектора". Впрочем, для самой Жени в этом нет никакого противоречия.
О том, что такое американская "доктрина шока", почему из Украины бегут ученые, как выглядит тоталитаризм в XXI веке, что представляет из себя российская оппозиция, и как человек с ее взглядами оказался в "Правом секторе", корреспондент "Страны" поговорила с поэтессой Евгенией Бильченко.
"В "Правом секторе" у меня был позывной "Дон Кихот"
– Давай я расскажу тебе про "Правый сектор", – продолжаем мы беседу, начатую еще по дороге в литературное кафе на Подоле, где мы намерены присесть. – Если бы выбор стоял между ними и Порошенко, я бы и сейчас выбрала "Правый сектор".
– Почему?
– Они мне были близки по двум позициям – своей оппозиционностью по отношению к власти. Тем более, человек я анархичный, несистемная оппозиция мне ближе. И во-вторых, эта организация, когда я начала с ней дружить, была очень неоднородная, как и Майдан. Там были ребята самых разных взглядов: националисты, либералы, анархисты, умеренные, были украиноязычные и русскоязычные. И даже были люди, которые приехали из России. Словом, там было некое либеральное крыло, которых объединяли да – ценности нации. Но кроме нации, – еще и свободы, демократии и справедливости. И вот пока их объединяли не только ценности нации, но еще и ценности моего, левого толка, – я оставалась с ними. Плюс я состояла в том крыле "Правого сектора", который вырос еще из первого Майдана. Это были люди из студенческой тусовки, настроенные на гражданское общество. Они честные. Когда они что-то отстаивают, они сами гибнут. А чиновники в кабинетах не гибнут, они только запускают машину пропаганды. У меня в "Правом секторе" был позывной "Дон Кихот". И они мне говорили: "Бильченко, если ты не обопрешься на нас, – опираться будет не на кого". И пока сохранялся этот хрупкий баланс ценностей, я оставалась. Когда стало понятно, что для них нация выше человека, я ушла.
– А когда это стало понятно?
– В разгар войны.
– И куда ушли те люди, которые исповедовали либеральную позицию?
– Погибли, искалечены и лежат в больнице – один парень вернулся без ног. Другие утилизированы, не нужны нашему обществу, сами разочаровались и ушли и сейчас находятся в маргинесе.
– Тебе приходилось общаться с Ярошем?
– Нет. Я не общалась с Проводом, и я категорически против общения с политическими фигурами. Я волонтер. Я общалась с бойцами. Причем, с обеих сторон. И у меня были среди бойцов и националисты, и либералы, и демократы и пьяницы, и наркоманы – все они просто люди. Кстати, как человек, который был на фронте, я могу тебе сказать одно: на первой линии нет националистов. На первой линии есть просто люди, которые помогают друг другу. На первой линии, на нулевке. Чем ближе к тылу, тем больше появляется агрессивных жандармов. Есть люди, которые не были на войне, но указывают всем как жить.
− У тебя было предчувствие войны?
– 23 сентября 2013 года, за полтора месяца до Майдана, я написала стих по мотивам песни Бориса Гребенщикова "Этот поезд в огне". Он назывался "Монолог полковника Васина", и был посвящен моему другу детства. Очень странно, как будто я уже постравмат, ветеран войны и пережила весь нынешний Донбасс. Кстати, друг мой, он и сейчас остался там, то есть, это сейчас Украина, но он достаточно пророссийский. Потом строчка из этого стиха "Покидающий зал/На шаг превосходит входящего" стала эпиграфом к одному из рассказов Любомира Дереша и его миротворческого цикла.
− А как себя чувствуют сейчас писатели, которые призывают к миру?
– Напряженно. Потому что они пытаются внедрить в наше озверевшее население социальные и демократические ценности. И потому что они находятся в узком просвете между радикальными прослойками тех и тех: левых и правых, Украины и России, Запада и Востока. И их обвиняют в том, что они "агентура Путина". Это Игорь Павлюк, писатель-миротворец, Леся Мудрак, снятая с поста секретаря союза писателей после поездки в Беларусь. Ее обвинили в сотрудничестве с Россией. На меня порохоботы тоже регулярно пишут доносы: "сепаратист", "работает на Русский мир", "является агентом Кремля". Это все затем поступает ко мне на работу – моему декану, завкафедрой.
– И как они на это реагируют?
– Смеются. Слава богу, население, нормальное население, особенно образованные люди, пока еще имеют мужество сопротивляться этому мракобесию. Хотя в целом, обстановка в ученой среде провластная, номенклатурная, вышиватническая. Точка. И только 20% являются скрыто-сочувствующими.
– Из твоей публикации "О страхе" я узнала, что Виктор Малахов, профессор, доктор философских наук, вынужден был покинуть страну. Я помню, он у меня преподавал в Киево-Могилянской Академии. Почему он уехал?
– Когда случился Майдан, он написал эссе "Отойди от Майдана", и опубликовал его в "Синем диване". Был очень сильный скандал. После он прочел антифашистскую лекцию о том, каково быть инакомыслящим в своей стране. Через некоторое время он прочел тут доклад о человечности – прочел в Киево-Могилянской академии. В ответ, группа людей, аспирантов и преподавателей, выдвинули контр-доклад о мужестве, обвинив его в том, что он не защищает войну.
Вообще, у нас интеллигенция разделилась на те же три модели идентичности, что и общество. Есть национально-ориентированная, которая поддерживает власть. Сюда же входят и писатели махрового советского толка, которые раньше прославляли Компартию. Теперь они не менее активно славят Порошенко. То же рабское сознание. Есть пророссийски ориентированная интеллигенция Николаева, Одессы, и частично Харькова. Они не обязательно поддерживают Путина, но хотят мирного диалога с Россией. И наконец, есть либеральная интеллигенция. Ее достаточно много, включая левых. Такие как Чичкан, например, которые говорят о гибели идей Майдана.
Фото Анастасия Рафал, "Страна"
– По поводу идей Майдана: но ведь либеральная интеллигенция не могла не видеть, как били кнутами по голове ВВ-шников? Ты же не могла поддерживать насилие?
– Я и не поддерживала. Я в этом не участвовала, я не буду брать на себя вину за националистов. Моя вина и так велика. Я имею в виду ответственность за ребят, за студентов, которые хотели построить демократию, а получили диктатуру. Я за тех, с кем я там стояла. Первое время мы видели в националистах опору. Потому что мы ничего не могли. Мы были безоружными, с романтическими идеями из книг в голове. Что могут сделать такие люди, не имея опоры, не имея защиты? Мы были бы просто в первый день уничтожены. Мне недавно написал мальчик из батальона "ЛНР". Он написал, что захватывали в Луганске администрации – местные. Подчеркиваю, не регулярная русская армия. Но уже через 2-3 дня там появились добровольцы-россияне, которых они восприняли как защитников. Потому что когда ты стоишь перед человеком вооруженным, ты хочешь, чтобы пришел какой-то радикал, и тебя защитил. Но при этом, ты хочешь чтобы потом этот радикал не повесил тебя за твою поликультурность. А это невозможно, это противоречивые желания. Вот за эти противоречивые желания я несу ответственность.
– То есть, ты разочаровалась в Майдане.
– Я разочаровалась в тех, кто нас использовал. И всегда остается открытым вопрос о том, кто понесет вину за Небесную сотню, и почему на Банковой срезали деревья? Но что мы могли сделать? Надо было тогда в условиях Майдана разделить его на правый и левый, национальный и либеральный, студенческий и военный, отогнать военных, и всем дружно погибнуть? Ну так мы в принципе так и сделали. Сакральная жертва в виде "Небесной сотни" – это и есть дань.
– В смысле? Дань чему?
– Это такая теория революций, которая утверждает, что для формирования национальной идентичности, нужно знаменательное событие. И это не может быть общая победа. Победа может сформировать идентичность имперского типа в условиях уже сложившегося государства. То есть, в России и космос, и русский балет работают на модель идентичности. А нам нужна жертва. Тем более, что мы страдальческое общество. Но шаг от жертвы до палача – он очень крохотный. Умберто Эко когда-то сказал, что человек, который чувствует себя жертвой, постепенно перестает замечать, как из жертвы превращается в карателя. Поскольку жертва живет приоритетами мести. И я, как писатель, нахожусь в сложной ситуации: я не буду поддерживать русский империализм. Он мне не близок. Но я не могу поддерживать и украинский национализм. И я не хочу играть в эту игру: жертва-палач, жертва-палач.
– Тебе приходилось сталкиваться с угрозами?
– Регулярно. И в личку, и в публичку. Причем, сначала это были украинские радикалы, а потом начались угрозы со стороны русских радикалов-монархистов, которые присылали мне видео, где они стреляли в мою фотографию. Это было как раз накануне моего творческого вечера в Петербурге. Украинские радикалы писали в Facebook, что надо узнать место, где я живу, и прийти со мной разобраться. Потом случился очень странный эпизод в моей жизни. Я ехала в гости к человеку, который живет в моем же доме, и следом за мной в лифт зашел боец батальона "Азов". Потом он зашел за мной в квартиру. На вопрос, "что ему здесь нужно?", он внятного ответа не дал, и стал разыгрывать пьяного. Я боевой волонтер, и я знаю, когда человек пьян, а когда нет. На мой взгляд, он пьяным не был. Возможно, это было психологическое давление.
– А русские?
– По приезде в Петербург, я спросила: "какая претензия ко мне сейчас, когда я критикую Порошенко? По-моему, вы должны реагировать по двум лекалам: либо радоваться, либо злорадствовать". На что мне ответили, что я Геббельс Правого сектора, Геббельс и нацист, поскольку я была волонтером ДУКа. Но правда состоит в том, что я не с теми, и не с теми. Моя позиция напоминает чем-то судьбу Руслана Коцабы. Я продолжаю придерживаться демократических ценностей раннего Майдана, которые, как мне кажется, были извращены, и не нашли своего воплощения в жизни. Я, кстати, продолжаю быть волонтером, но уже не являюсь членом ни одной группировки. Я просто помогаю бойцам выжить. Я говорю друзьям, знакомым: "не надо, не ходите на войну. Я-то, конечно, буду вам лекарства покупать, но ходить туда не надо". И я также помогаю выжить противоположной стороне. Я имею в виду серую зону. Я постоянно на связи с городами, которые находятся в круге влияния "ЛДНР", включая Горловку. Больше того, многие мои друзья в Донецке служат в батальонах "ЛДНР", и пишут мне письма, и спорят со мной, и пишут целые статьи на ресурсах "ЛДНР" против меня, но при этом плачутся мне в жилетку.
– О чем плачутся?
– О том, что Россия их бросила, что русские добровольцы отошли с фронта после того, как боевые действия стухли. Понимаешь, чем интересны радикалы из "ЛДНР" и радикалы из Украины? Их ожидает одинаковая судьба. Украину бросит Америка, а их бросит Россия. А местные власти будут их утилизировать, как утилизируют пассионариев. Утилизируют всех, кто может противостоять системе. А система потом возобновится. Все системы придут в баланс. И тут есть две стороны медали. Одна – будут убраны люди, которые реально могут убить тебя на улице – таким образом будет возобновлена безопасность, и это хорошо. Но с другой стороны, именно эта воображаемая безопасность – это тот козырь, которым система тебя "кроет", когда хочет, чтобы ты стал на ее сторону. Потому что система обещает защитить тебя от радикалов, но при этом она же будет уничтожать тебя за инакомыслие. Поэтому я очень неоднозначно отношусь к радикалам.
Майору
Невозможность кричать.
Невозможность курить и молчать.
Невозможность стучать кулаками о лбы и столы.
На рассвете нас примут в отряд синеглазых волчат
И пошлют в небеса – очищать облака от золы.
Невозможность воспеть.
Ни хореем, ни ямбом – ничем.
Стансы, хокку, баллады; не делают нынче погод.
Грязный ангел сидит с автоматом на правом плече,
А за левым плечом; три старушки бредут на
погост.
<...>
Невозможность летать;
И ворон над гробами считать:
На войне Всех Своих не бывает ни крыльев, ни слёз.
Плакать будем потом, когда в пекло с чужого креста,
Как погибший солдатик, сойдет оловянный Христос.
Северодонецк, 20-21 сентября 2014 г.
– Возвращаясь к радикалам и инакомыслию. Сейчас многие говорят о том, что ситуация напоминает им 1917 год. Тебе она что напоминает?
– Да. Ситуация полностью напоминает 1917 год. Есть временное правительство, есть угроза большевистского переворота. Есть анархо-радикалы, эсдеки – разного рода группировки, которые ведут между собой борьбу за сферы влияния. При этом, иногда верхи не могут справляться с этим хаосом, потому что они оседлали тигра, а тигр всегда может откусить руку. Поэтому власти по отношению к радикалам ведут двойную политику. С одной стороны, используют их как цепных псов, когда надо их на кого-то натравить – например, на Бузину. А с другой стороны, они видят, что радикалы выходят из их контроля, и они начинают с ними заигрывать. Именно поэтому полиция в Украине приезжает очень медленно, когда происходит радикальный погром.
– И что дальше? Третий Майдан?
– У нас медиа-дискурс, как и государственная пропаганда, работает по мифологическим архетипам волшебной сказки. В сказке все происходит три раза. Поэтому у нас сейчас возник некий такой апокалиптический образ третьего Майдана. Каким он будет? На втором Майдане у нас имела место борьба двух традиций: лево-либеральной, демократической, и право-радикальной. Право-радикальная одержала верх. Если будет третий Майдан, то возможны два варианта. Либо цирк, либо Пиночет. То есть, окончательный переворот, и переход к военной диктатуре.
– А что страшнее: цирк или Пиночет?
– По количеству жертв и тот и другой вариант могут дать одинаковые результаты. Потому что цирк – это хаос, и много людей может пострадать. А если Пиночет, – то будут вешать на каждом столбе всех несогласных уже откровенно, непосредственно за дурно сказанное слово. Но это самый апокалиптический сценарий. Если временное правительство в силу своей тоталитарной дряблости не справится с радикалами. Кстати, есть еще и третий сценарий. Если будет радикальный переворот и наступит военная диктатура, страна изолируется и превратится в некое подобие сине-желтого ИГИЛа, – тогда все карты будут открыты для оккупации страны Российской Федерацией. Потому что перед лицом либеральной Европы и старых домов у Путина уже будет полное оправдание.
– Ты видишь очертание Пиночета?
– У нас не будет конкретной фигуры. Мы живем постмодерно. У нас сейчас происходит диффузная информационная война, она же гибридная. Что такое диффузная война? Это когда образ противника не концентрируется в конкретном человеке – Путин, Сталин, Бандера, еще кто-то – мы это прошли в ХХ веке. И Пиночетом в нынешних условиях будут группировки, из которых будут выделяться более-менее активные люди.
То же касается тоталитарного режима. Когда говорят, что у нас его нет, потому что власть слабая... Ребята, сейчас 21 век, сейчас невозможен тоталитарной режим времен Бабьего яра. Сейчас тоталитарный режим держится на медиа-пропаганде. А она, в свою очередь, держится либо на купленных журналистах, либо на внутренних темниках – табу, которые ставят люди у себя в голове. На честных идиотах. Это и будет новый тоталитарный режим. Никогда он в 21 веке не будет таким, каким он был в 20-м.
– Ты часто бываешь в России. Что за люди ходят на твои концерты?
– Во-первых, либералы, "пятая колонна", которая во мне разочаровалась, потому что им кажется, что я поддерживаю Путина. Ребята, я не поддерживаю Путина! Я против вашей идеализации режима Порошенко. Приходят русские националисты. С зеленкой и прочим запасом веществ приходят радикальные националисты-монархисты. В целом, расклад сил там такой: есть власть, которая придерживается позиций умеренного конституционного патриотизма, перерастающего в империализм. Власть всячески демонстрирует, что радикалы – не её. И полиция на них приезжает, и даже защищает от них либералов, ЛГБТ, и прочих левых. То есть, власть создает видимость справедливости. Поскольку для того, чтобы внедрить в сознание людей империю, нужно играть с архетипом порядка. Люди хотят порядка, люди боятся уличного хаоса. И основная часть населения, 80%, поддерживают Путина. Еще одна группа – это радикалы. Либо откровенные монархисты-националисты дугинского типа, либо "либерализированные" радикалы.
– Кстати, интересно, что некоторые французские правые весьма симпатизируют Путину. И по украинскому вопросу выступают с ним в унисон.
– Потому что русская национальная идея, империалистическая, основана на идее государственной нации, к которой Франция уже пришла. Это зрелый национализм. А украинская идея все еще основана на позициях нации крови, этнической нации.
– В психологии существует такая теория, что все, что происходит в жизни человека, ему для чего-нибудь нужно. Если нет – этого бы просто не существовало. Если посмотреть на ситуацию с такой стороны, зачем нам нужна война?
– Давай по-порядку. Для чего она нужна Украине? У Украины постколониальный синдром и желание самоутверждения, которое возникло из комплекса неполноценности перед Российской империей. Украина хочет реванша. Зачем это России? Чтобы сохранить свой статус преемницы Российской империи и СССР. России нужно сохранить свои сферы влияния в восточной Европе, и не дать сюда проникнуть Америке. Для чего это Америке? Америка через механизмы "доктрины шока" держит под контролем страны третьего мира, включая Россию.
– Что ты подразумеваешь под "доктриной шока"?
– Это способ, при помощи которого Америка контролирует страны третьего мира. Есть несколько моделей контроля: цветные революции. Ассиметричная взаимозависимость через кредиты. И наконец, введение для стран, которые хотят примкнуть к демократическому миру, еще более жестких условий, чем для своих. Это то, что происходит сейчас в Украине. Когда мы живем, по сути, по европейским стандартам, имея славянские доходы. Это называется доктрина шока.
Наконец, продолжая говорить о целях, нужно ли это Европе? Да. Европе нужны новые буферы между Европой и Россией, в роли которого может выступать Украина. В результате, мы со своим реваншем оказались в зоне пересечения интересов Америки, Европы и России, которые ведут здесь борьбу за сферы влияния, и делят страну вплоть до полного раскола.
– О каком расколе идет речь?
– Я имею в виду раскол по линии Западной Украины, Донбасса и центра. Полтора года назад один из бойцов, националист из Днепропетровска, сказал мне очень хорошую вещь: "попомни мои слова, через год у нас будет западноукраинский сепаратизм, и его надо контролировать". Западная Украина прошла период национализма, и сейчас там прорастают гражданские и левые гуманистические идеи. Яркий пример – Руслан Коцаба – откуда? Из Ивано-Франковска. Организация явно левого толка "Студреспублика"? Из Ивано-Франковска. Игорь Дмитриев ("Свободная школа сопротивления") – известный журналист-антипутинист, который здесь оказался "агентом Кремля", – тоже проводит форумы в Западной Украине. То есть, они национализм переросли. Он сейчас весь сконцентрирован в Киеве. Частично за счет приезжих, частично за счет пропаганды. То есть, большинство-то людей войны не хотят. Но они молчат. А вместо этого действует наше глобальное село интернета, соцсетей, которое осуществляет так называемый эффект народного вече. То есть, оно представляет группу людей, говорящую якобы от имени народа, но народом, собственно, не являющаяся.